Неточные совпадения
Стародум. От двора, мой
друг, выживают двумя манерами. Либо
на тебя
рассердятся, либо тебя рассердят. Я не стал дожидаться ни того, ни
другого. Рассудил, что лучше вести жизнь у себя дома, нежели в чужой передней.
«Так же буду
сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и
другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
— Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья! — вскрикнула Кити, вдруг
рассердившись. Она повернулась
на стуле, покраснела и быстро зашевелила пальцами, сжимая то тою, то
другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в горячность; она знала, как Кити способна была в минуту горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но было уже поздно.
Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все еще оставалась
на столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил уже несколько раз, несмотря
на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его
другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительно
сердился. Лужин же отводил
на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
Рассердился да и пошел, была не была,
на другой день в адресный стол, и представь себе: в две минуты тебя мне там разыскали.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался
на это, боясь, что Лида
рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем
другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
— Все мужчины и женщины, идеалисты и материалисты, хотят любить, — закончила Варвара нетерпеливо и уже своими словами, поднялась и села, швырнув недокуренную папиросу
на пол. — Это,
друг мой, главное содержание всех эпох, как ты знаешь. И — не
сердись! — для этого я пожертвовала ребенком…
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты
на той неделе надулся и не был два дня — помнишь,
рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем
другая стала. Кате подарила лиловое платье…
Однажды, воротясь поздно из театра, он с извозчиком стучал почти час в ворота; собака, от скаканья
на цепи и лая, потеряла голос. Он иззяб и
рассердился, объявив, что съедет
на другой же день. Но и
другой, и третий день, и неделя прошла — он еще не съезжал.
В карты играл он без ошибки и имел репутацию приятного игрока, потому что был снисходителен к ошибкам
других, никогда не
сердился, а глядел
на ошибку с таким же приличием, как
на отличный ход. Потом он играл и по большой, и по маленькой, и с крупными игроками, и с капризными дамами.
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне
на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша,
на нас не
сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас
друг у дружки не будет?
Фаддеев, по моему поручению, возьмет деньги, спустится
на лодки купить ананасов или что-нибудь
другое: вижу, он спорит там,
сердится; наконец торг заключается и он приносит, что нужно.
— Знаете, душечка,
на что
сердится ваш муженек? — говорила Хина. — О, все эти мужчины, как монеты, походят
друг на друга… Я считала его идеальным мужчиной, а оказывается совсем
другое! Пока вы могли рассчитывать
на богатое наследство, он ухаживал за вами, а как у вас не оказалось ничего, он и отвернул нос. Уж поверьте мне!
Ну, все равно как к старцу Зосиме
на исповеди, и это самое верное, это очень подходит: назвала же я вас давеча схимником, — ну так вот этот бедный молодой человек, ваш
друг Ракитин (о Боже, я просто
на него не могу
сердиться!
— То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг
на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. —
Друг пред
другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает
другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они
рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
Многие охотники рассказывают о том, что они били медведя без всякого страха, и выставляют при этом только комичные стороны охоты. По рассказу одних, медведь убегает после выстрела;
другие говорят, что он становится
на задние лапы и идет навстречу охотнику, и что в это время в него можно влепить несколько пуль. Дерсу не соглашался с этим. Слушая такие рассказы, он
сердился, плевался, но никогда не вступал в пререкания.
Знаменитости сильно
рассердились бы, если б имели время
рассердиться, то есть, переглянувшись, увидеть, что, дескать, моим товарищам тоже, как и мне, понятно, что я был куклою в руках этого мальчишки, но Кирсанов не дал никому заняться этим наблюдением того, «как
другие на меня смотрят».
— Люди переменяются, Вера Павловна. Да ведь я и страшно работаю, могу похвалиться. Я почти ни у кого не бываю: некогда, лень. Так устаешь с 9 часов до 5 в гошпитале и в Академии, что потом чувствуешь невозможность никакого
другого перехода, кроме как из мундира прямо в халат. Дружба хороша, но не
сердитесь, сигара
на диване, в халате — еще лучше.
Короче,
друг, сердечная остуда
Повсюдная, — сердца охолодели,
И вот тебе разгадка наших бедствий
И холода: за стужу наших чувств
И
сердится на нас Ярило-Солнце
И стужей мстит.
— Не
сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет
другой, а если б была, вы все были бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что
на новые недостает сил. Смотрите, вы ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать… вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
Этих более виновных нашлось шестеро: Огарев, Сатин, Лахтин, Оболенский, Сорокин и я. Я назначался в Пермь. В числе осужденных был Лахтин, который вовсе не был арестован. Когда его позвали в комиссию слушать сентенцию, он думал, что это для страха, для того чтоб он казнился, глядя, как
других наказывают. Рассказывали, что кто-то из близких князя Голицына,
сердясь на его жену, удружил ему этим сюрпризом. Слабый здоровьем, он года через три умер в ссылке.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы
на покупку земли. Отец мой не дал; Химик
рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы
друг после
друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
Последний сидел в своей комнате, не показываясь
на крики сердитой бабы, а
на следующее утро опять появился
на подоконнике с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И мать у него подлая баба… И что она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе
другого мальчика, еще лучше». Он
сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Теперь роли переменились. Женившись, Галактион сделался совершенно
другим человеком. Свою покорность отцу он теперь выкупал вызывающею самостоятельностью, и старик покорился, хотя и не вдруг. Это была серьезная борьба. Михей Зотыч
сердился больше всего
на то, что Галактион начал относиться к нему свысока, как к младенцу, — выслушает из вежливости, а потом все сделает по-своему.
Несколько раз Галактион хотел отказаться от конкурса, но все откладывал, — и жить чем-нибудь нужно, и
другие члены конкурса
рассердятся. Вообще, как ни кинь — все клин. У Бубновых теперь Галактион бывал совсем редко, и Прасковья Ивановна
сердилась на него.
— Слушайся дедушку, — сказала мать, перекрестив меня. Я ждал, что она скажет что-то
другое, и
рассердился на деда, — это он помешал ей.
— Уйди, — приказала мне бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез
на печь и долго слушал, как за переборкой то — говорили все сразу, перебивая
друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о ребенке, рожденном матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что
сердится дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребенка?
Разумеется,
на другой же день она ужасно
рассердилась на свою вчерашнюю чувствительность и еще до обеда успела со всеми перессориться, но к вечеру опять горизонт прояснился.
На другой день она прождала целое утро; ждали к обеду, к вечеру, и когда уже совершенно смерклось, Лизавета Прокофьевна
рассердилась на всё и перессорилась со всеми, разумеется, в мотивах ссоры ни слова не упоминая о князе.
— Это грешно, что вы говорите… Не
сердитесь на меня. Вы меня называете своим
другом:
друг все может говорить. Мне, право, даже страшно… Вчера у вас такое нехорошее было лицо… Помните, недавно, как вы жаловались
на нее? — а ее уже тогда, может быть,
на свете не было. Это страшно. Точно это вам в наказание послано.
— Да, прошло, тетушка, если вы только захотите мне помочь, — произнесла с внезапным одушевлением Лиза и бросилась
на шею Марфе Тимофеевне. — Милая тетушка, будьте мне
другом, помогите мне, не
сердитесь, поймите меня.
Вы должны понять, что жить с вами, как я жил прежде, я не в состоянии; не оттого, что я
на вас
сержусь, а оттого, что я стал
другим человеком.
Илюшка вообще был сердитый малый и косился
на солдата, который без дела только место просиживает да
другим мешает. Гнать его из лавки тоже не приходилось, ну, и пусть сидит, черт с ним! Но чем дальше, тем сильнее беспокоили эти посещения Илюшку. Он начинал
сердиться, как котенок, завидевший собаку.
Я надеюсь, что ты не
сердишься, любезный
друг Иван, что
на твой счет пишу сыну колкости.
В этот день, то есть покрова, от погоды или от нечего делать все любезничали с Татьяной Александровной. Видно, эта любезность была довольно сильная, что Лебедь
на другой день говорит мне, что видел во сне, будто бы я ухаживал за его женой и что он
на меня
сердился. Я засмеялся и сказал ему, что пожалуюсь тебе
на него. Лучшего не придумал ответа.
— Не
сердитесь, мой миленький. Я никогда не сменю вас
на другого. Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве я не чувствую, что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю? Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы вы были старик и некрасивый…
Но Иван, думая, что барин за что-нибудь за
другое на него
сердится, еще раз поклонился ему в ноги и встал потом в кроткой и смиренной позе.
— Что ж, он придет и
на другую квартиру, а я, ей-богу, не
сержусь.
— Ты как будто
на него
сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня,
друг ты мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть, и будешь! Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
— Полно, Наташа, — спешил я разуверить ее. — Ведь я был очень болен всю ночь: даже и теперь едва стою
на ногах, оттого и не заходил ни вечером вчера, ни сегодня, а ты и думаешь, что я
рассердился…
Друг ты мой дорогой, да разве я не знаю, что теперь в твоей душе делается?
Когда я пришла домой, я отдала деньги и все рассказала мамаше, и мамаше сделалось хуже, а сама я всю ночь была больна и
на другой день тоже вся в жару была, но я только об одном думала, потому что
сердилась на дедушку, и когда мамаша заснула, пошла
на улицу, к дедушкиной квартире, и, не доходя, стала
на мосту.
— Наташа,
друг мой, ангел мой, не
сердись на меня, и не будем никогда ссориться.
— Не
сердитесь на меня,
друг мой.
— Я бы хотела переехать
на другую квартиру, — заговорила она опять после некоторого молчания. — Да ты не
сердись, Ваня…
Не думай, однако ж, petite mere, что я
сержусь на тебя за твои нравоучения и обижен ими. Во-первых, я слишком bon enfant, [паинька (франц.)] чтоб обижаться, а во-вторых, я очень хорошо понимаю, что в твоем положении ничего
другого не остается и делать, как морализировать. Еще бы! имей я ежедневно перед глазами Butor'a, я или повесился бы, или такой бы aperГu de morale настрочил, что ты только руками бы развела!
Я не только
на тебя не
сержусь, но думаю, что все это со временем еще к лучшему поправиться может. Так, например: отчего бы тебе немного погодя вновь перед генералом не открыться и не заверить его, что все это от неопытности твоей и незнания произошло? Генералы это любят, мой
друг, и раскаивающимся еще больше протежируют!
— Нет-с, они никогда за это
друг на друга не
сердятся: кто кого по любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а только хан Джангар мне, точно, один раз выговаривал… «Эх, говорит, Иван, эх, глупая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем за русского князя сечься сел, я, говорит, было хотел смеяться, как сам князь рубаха долой будет снимать».
Несмотря
на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и
на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове,
на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном
друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном
друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он
сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного
друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Жизнь Александра разделялась
на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся в запыленных делах, соображал вовсе не касавшиеся до него обстоятельства, считал
на бумаге миллионами не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за
других, перо выпадало из рук, и им овладевала та сладостная нега,
на которую
сердился Петр Иваныч.
— Послушайте-ка,
друг Александров, не
сердитесь на то, что я ввязываюсь не в свое дело.